Страхи и тревоги молодого поколения
|
|
 Скачать 1.22 Mb.
|
|
СТРАХИ И ТРЕВОГИ МОЛОДОГО ПОКОЛЕНИЯ (ОПЫТ ПРОЧТЕНИЯ СОЦИАЛЬНЫХ АВТОБИОГРАФИЙ СТУДЕНТОВ) «В моей жизни было много интересных событий, которые я запомнила. К примеру, обстрел Белого дома, убийство Влада Листьева, гибель принцессы Дианы, трагические события в Америке, затонула подводная лодка «Курск»,захват террористами театрального центра, землетрясение в Кармодонском ущелье, где погибла съемочная группа С.Бодрова-младшего, наводнение в Индонезии…» Савельева А.А., 4 курс технологического факультетаПГСХА. Каждому новому поколению свойственна определенная степень общности судеб, выпавших на их долю задач, решаемых обществом, условий жизни, определивших сходство переживаний, взглядов, целей, отношения к жизни. Писатель Э.Хемингуэй ввел в обиход термин «потерянное поколение». В эпиграфе к роману «Фиеста» французская писательница Г.Стайн говорит: «Вы все – потерянное поколение». Она имела ввиду мужчин, вернувшихся с фронтов первой мировой войны и не сумевших найти себя в мирной жизни. Позднее появились и другие термины: «равнодушное, молчаливое, прагматичное, растерянное, рассерженное, опоздавшее, взрывающееся». А какую оценку дают современному российскому поколению социологи? «Из ответов следует, что респонденты значительно критичнее оценивают своих сверстников по сравнению с собой. Значительная их часть (и до 30 лет и старше) причисляет себя к поколению «надежд» и «романтическому». Заметна также доля «прагматиков», «скептиков», «отчаявшихся» и «потерянных». Но таковых среди сверстников отмечено существенно больше. Так, среди молодых до 30 лет «равнодушных» и «циничных» около 53%, а старше указанного возраста – свыше 45%; «потерянных», соответственно, 17,3% и 13,4%, «прагматиков» - 19,7 и 25,1%.1 Весной 2005 г. студентам 1, 2 и 4 курсов дневного отделения трех факультетов ПГСХА (землеустроительного, прикладной информатики и технологического) изучавшим курс «Социология», нами было предложено задание – написать социальную автобиографию. Мы получили и проанализировали 168 студенческих работ. Наш анализ не претендует на репрезентативность. Перед студентами ставились исключительно учебные цели и задачи. Социальная автобиография представляет собой самостоятельное исследование индивидуального жизненного пути в контексте исторически значимых событий, которые определили судьбу данного поколения. Выполненная работа дает возможность студенту понять, каковы те социальные факторы, которые влияют на его жизнь и индивидуальность. В результате формируется социологическое мышление. Студентам предлагалось ответить на следующие вопросы: А. Какие события общественной жизни остались в памяти Вашего поколения? Б. Насколько глубоко Вы переживали эти ситуации? Как повлияли эти события на Ваше отношение к жизни, ценностные ориентации? Студенты назвали 75 событий (в среднем, по 5 в каждой работе). Эти события мы сгруппировали по 12 темам. Количественный анализ представлен в таблице и диаграмме.
 Необходимо отметить, что авторами большинства работ являются девушки (67%). Их работы и более содержательны. Юноши упоминали в своих работах в среднем только 1 – 2 события. Из всех проанализированных нами упоминаний событий им принадлежит четверть. Так что у полученных работ не только женское лицо, но и женский взгляд. Студенты не только вспоминали и описывали свое состояние во время событий, но и пытались понять сам процесс осмысления («проблемой для меня стало то, что вспомнить, оказывается, сложнее, чем написать. Немного подумав, начинаешь вспоминать события, на которые либо не заострял внимание, либо тебе эти события просто не очень приятно вспоминать»1), как он происходит («сначала ничего не приходит на ум, а потом, в какой-то момент события прошлого обрушиваются на тебя лавиной – распад Союза, Ельцин, приватизация, дефолт, терроризм, Путин и даже свадьба Пугачевой и Киркорова…»2), под влиянием чего. Вот как, например, описывается влияние телевидения: «По телевидению, радио и из других средств массовой информации мы узнаем о деятельности людей и различных событиях, которые влияют на отдельного человека, зачастую не хуже, чем если бы он сам стал участником или очевидцем какого-либо события»3. Телевизионное восприятие событий оказывается превалирующим («я каждый день смотрю новости, но уже через несколько дней я забываю, что смотрела и лишь некоторые события остаются в душе, те, которые вызывают хоть какие-то эмоции…»4) Но нельзя сбрасывать со счетов и опыт родителей как агентов социализации («когда мы были маленькими детьми, наши родители преподносили различные факты общественной жизни так, как думали они, вот почему в детстве реакция на различные события была не столь бурной и самостоятельной»5). «Психолог Д.Халперн и другие ученые, исследующие, каким образом люди определяют степень рискованности различных ситуаций, утверждают, что большинство людей очень часто становятся «жертвами распространенных предубеждений». Они всегда переоценивают вероятность повторения событий, широко освещаемых СМИ: происшествия, постоянно обсуждающиеся в газетах, популярных журналах, на радио и телевидении, чаще приходят на ум, чем события, которые находятся на втором плане социальной жизни, но могут быть объективно более катастрофичными по своим последствиям. Кроме того, отмечается, что люди склонны переоценивать частотность одних событий, которые происходят очень редко, и недооценивать вероятность других – таких же по масштабу, которые происходят часто, но прорисованы не в столь пугающих тонах».1 Наш анализ подтверждает выводы психологов. Почти половина всех событий, о которых вспомнили студенты, произошли в течение последних пяти лет. Просто еще свежи воспоминания о наиболее частых сюжетах и сообщениях в средствах массовой информации. Наиболее отдаленные события относятся к концу 80-х годов 20 века, когда авторам биографий было еще от года до трех лет. Поэтому на отношение к тем событиям влияли переживания родителей, других близких людей. Однако, если «население страны намного острее воспринимает осязаемые, повседневные опасности (обнищание, безработица, преступность и пр.), нежели потенциальные угрозы (экологических, глобальных катастроф)»2, непосредственно их не затрагивающие, то наше исследование показывает иное, противоположное восприятие у студентов. Так, лишь 2 события (платное образование и введение единого государственного экзамена) из 75 нашли отражение только в 6 работах из 168, хотя кому как не студентам интересоваться тем, что происходит в образовании. Тема платного образования прозвучала всего в одной работе, при чем автор согласен наполовину оплачивать учебу, а отношение к ЕГЭ у бывших абитуриентов, как и ко всему новому, охватывает полный спектр чувств: нервозность, неопределенность, непривычность, отсюда неуверенность в себе, ощущение подопытного кролика, удивление, удовлетворенность результатами («все не так сложно», «меньший стресс», «экономия сил и времени»). Вместе с тем неспособность разобраться в происходящих событиях, бессознательная тревога перед чем-то недоступным для понимания порождают фаталистские суждения («даже приблизительно прикинув число возможных вариантов развития событий, сотни тех «если бы…», о которых обычно вспоминают, пытаясь оценивать свои поступки, говорить о каком-либо «поворотном моменте» становится, на мой взгляд, бессмысленным. Невозможно представить, каким был бы человек, не случись «того-то», не поговори он с «кем-то», не встреть «того-то». Общество не умышленно «ломает» индивидуальность человека, подстраивает его под себя. Самая дикая эксцентричность, самая наивная непосредственность, любые человеческие странности являются результатом непрерывного, случайного взаимодействия с обществом. И выбрать в этом потоке случайностей какую-то одну, которая повлияла бы бесповоротно на мою жизнь, мне кажется невозможным»1). Вот почему некоторые авторы предпочли описывать впечатления от лично увиденного, не претендующего на социально значимый масштаб: «Я помню, когда в нашем городе построили часовню. Вся белая, она первая бросается в глаза при въезде в город. Я очень часто проводила там время, наслаждаясь красотой и одиночеством. Увидев ее впервые, мне стало интересно, что там внутри, и все время казалось, что лежит книга. В тот момент я ощутила необходимость и великолепность этого небольшого сооружения. Мне было там как-то легко и спокойно. Я разглядывала незамысловатые рисунки и загадочные иероглифы на стенах часовни – это был не просто интерес. Что-то святое и чистое притягивало к этому месту. И по сей день на лавочках возле часовни под луной признаются в любви, разговаривают о жизни и просто отдыхают»; «необязательно все должно быть настолько глобально и освещено средствами массовой информации. Именно из таких «социальных мелочей» (автор приводит пример поданной руки при выходе из транспорта) складывается истинное отношение к окружающим тебя людям».1 Ни в одной из работ прямо об этом не говорится, но, нам кажется, что нельзя сбрасывать со счетов т.н. «групповое давление»: наверняка, при написании своих работ студенты активно между собой взаимодействовали, обсуждая между собой описываемые события (назовем это «эффектом совместного вспоминания»), что также укрепляет внутригрупповой конформизм. Российские социологи В.А.Иванова и В.Н.Шубкин пишут: «Важным признаком современного общества, по мнению З.Баумана, является обостренное ощущение неуверенности человека в его положении, в правах и доступности средств существования, все большей социальной незащищенности. По мнению британского исследователя, главное, чем занято современное общество, - это убеждение самого себя в том, что нарастающая неопределенность есть естественный способ существования: наше общество риска сталкивается с ужасающей проблемой, когда дело доходит до неизбежного примирения его членов с неудобствами и страхами повседневной жизни»2. Проведенный нами анализ социальных автобиографий студентов лишь дополняет общую картину массовой тревожности в российском обществе. Таким образом, учебное задание, широко применяемое в практике преподавания общественных дисциплин, объективно отразило преобладающее социальное самочувствие целого поколения. В.А.Иванова и В.Н.Шубкин описывают «четыре комплекса страхов, которые фигурируют в мировосприятии россиян. Первая группа образуется синдромом «общей тревожности»: беспокоит все, что вносит или может внести ощутимый беспорядок не только на повседневном уровне (аварии, военная угроза, падение авторитета страны в мире, угроза ее распада), но также вызвать идеологическую и мировоззренческую разобщенность людей (безверие, межнациональные конфликты, утрата самобытности, культурных традиций). Второй тип страхов связан с проблемами социальной и экономической адаптации (безработица, инфляция, падение уровня жизни, экономический кризис). Третий тип страхов вызван ощущением незащищенности и бесправия (коррупция, беззаконие властей, рост преступности, бандитизма, наркомании, произвол правоохранительных органов). Четвертый тип связан с «масштабными» проблемами и кризисными ситуациями, непрогнозируемыми и неподконтрольными «обычному» человеку (природные бедствия, терроризм, ситуация в Чечне, экологические бедствия, упадок экономики)»1. «Список наиболее тревожных явлений действительности возглавляют различные проявления социальной девиации». Правда, наркомания, преступность в нашем исследовании получили лишь 7,1% упоминаний (во всероссийском опросе – у 36%, 34% респондентов соответственно2). Таким образом, среди студентов нет остроты восприятия данной проблемы, по крайней мере пока сами не столкнулись (подверглись нападению наркоманов, самоубийство друга), отношение к ней будничное, как к чему-то привычному, о чем и без того много пишут и говорят. «Это можно объяснить по логике У.Бека как эффект расширения пределов допустимой угрозы или как результат усиления более насущных беспокойств – экономических, политических»1. Студенты пытаются понять причины этих явлений (нищета, безделье молодежи в городе). И во всероссийском и нашем исследованиях респонденты чаще всего упоминали терроризм и ситуацию в Чечне (57% и 61,3%% соответственно). «Проблема терроризма ни в 1996, ни в 1999 г.г. не вошла в десятку наиболее опасных явлений, тогда как в 2003 г. она заняла третье место в рейтинге наиболее вероятных катастроф»2. В нашем опросе – первое. Страх перед террором всепоглощающий («слышишь слово теракт, и сразу все замирает внутри»3, «главное, что этому нет конца!»4). Острое переживание депривации одной из базовых потребностей человека, какой является стремление к максимальной защищенности («ужасно то, что теряется ценность человеческой жизни»5; «я понял, что сейчас в нашем мире жить очень опасно»6; «мы живем, словно на пороховой бочке»7). Восприятие терактов как наказание человечества («может быть, их за что-то наказывают, хотя пора уже наказать человечество за насилие, деспотизм…безразличие к чужим судьбам»8). Гнетет неуверенность в завтрашнем дне («с каждым днем все больше накапливается в сердцах людей страх пред будущим»9). Страх стать жертвой терракта может возникнуть в самой обычной повседневной ситуации («после того, как опасность подходит так близко, ты начинаешь по-другому относиться к любым мелочам. После этого теракта я и мои друзья даже боялись ходить в театр и в кино. Сидя в кафе и увидав, как в него заходит человек кавказской национальности и с каким-нибудь кульком в руках, мы сразу вставали и уходили. Это не маразм, а просто чувство страха и ужаса из-за беспредела, который царит в нашей стране, да и вообще в мире. Становится страшно оттого, что в мире будет царить хаос, что все заполнится войной, что хороших людей не останется. Но зачем жить с такими мыслями?»1) Терроризм вызывает весь спектр чувств: с одной стороны, позитивные чувства, сочувствие, сопереживание жертвам терактов («сегодня мы можем только сочувствовать жертвам теракта и гордиться патриотами, которые, не страшась пули, закрывали своими телами детей, это настоящие учителя с большой буквы»2), с другой стороны, ненависть и отвращение к террористам («я была готова убить их захватчиков»3, «я испытывала боль, сострадание к людям, которые погибли и ненависть к людям, которые это все организовали»4). Двойственность проявляется в наличии в студенческих работах антиамериканских настроений наряду с сочувствием к безвинным жертвам атаки 11 сентября 2001 г на Всемирный торговый центр. «Возможно, это зависть к тому образу жизни, когда люди уверены, что завтра с ними будет хорошо, как и с их близкими»5 - в этих словах студента безотчетная тревога: со мной завтра возможно не будет хорошо, как и с моими близкими. Неприятие гегемонии США в мире, крушение мифа о могуществе Америки служат усилению патриотической идентификации в форме низведения конкурента до собственного уровня («они такие же, как мы»1), вместе с тем национальной ненависти к американцам не наблюдается. Чаще всего студенты вообще противопоставляют американский народ, которому сочувствуют, американскому государству. Ведь жертвами террористов и в Америке и в России стали прежде всего невинные люди. Раздражает студентов, что заведомо слабый противник в состоянии парализовать целую страну, всю мощь государства («меня очень задело, что какие – то отморозки смогли долгое время держать нашу страну в напряжении…Я понял, насколько наша страна не готова к такого рода нападениям. И мне хотелось как-то помочь, пойти и перебить всех террористов»2). Трагедия в Америке воспринимается так, как будто она касается и россиян («хоть эта трагедия и произошла за тысячи километров от нашей страны и нашего города, разве мы можем быть уверены в том, что эта трагедия не коснется граждан России или других стран?»3) и произошла совсем близко («мне казалось, что это произошло где-то совсем рядом, я переживала за тех людей и сочувствовала им. Иногда я переключала канал, потому что не могла смотреть на страдания тех людей. Я представляла себя на их месте, у меня возникали мысли: а что если завтра то же самое произойдет со мной или с кем – то из близких? Тогда мне казалось, что это может произойти с каждым, что никто ни от чего не застрахован, и никто не знает, что может случиться с тобой завтра»4). Переживание опасности служит мобилизующим фактором, помогает сплотиться. В то же время страх перед террором хоть внутренне мобилизует, но не в пользу коллективной организации и солидарности. «Анализ тревожности россиян позволяет говорить о глубокой дезинтеграции российского общества. Практически ни одна из проблем не воспринимается большей частью населения как общая, требующая сочувствия и мобилизации усилий всех»1. В лучшем случае студенты повторяют расхожие пропагандистские штампы («каждый россиянин, любящий свою Родину, должен всячески по возможности препятствовать, предотвращать проявления любого террора на российской земле; нужно помогать нашим правоохранительным органам в борьбе с террористическими актами, задержанию и разоблачению террористов»2). В худшем - избирается стратегия ухода от проблемы («в настоящее время, когда все разговоры об этой трагедии улеглись, она вспоминается как страшный сон, его хочется быстрее забыть, перелистнуть следующий лист жизни и без того полной ужаса и зла»3). С одной стороны, обнаруживается уверенность, что «человек сам способен построить свою жизнь так, как ему это нужно»4, а, с другой, осознание «как жестока жизнь»5, что «человечество истребляет себя»6. Принятие индивидуализма и в то же время, констатация его последствий. Вера в силу человека, а, с другой стороны, растерянность перед происходящими событиями («зачем и кому все это надо»7) , а потому «лучше выбросить их из своей памяти как кошмарный сон»8.Вместо коллективных действий скорее подразумевается самозащита («человек сам творец своей судьбы и за каждый шаг он отвечает сам»9), причем не конкретно перед террористическими атаками, а, как написал один студент, надо «быть готовым ко всем неожиданным нападениям»10. Эти суждения студентов в общем и в целом совпадают со следующими выводами российских социологов: «В среднем 80% предпринимают реальные действия для того, чтобы обезопасить себя и семью, близких от нападений, разбоев, грабежей и возможности подвергнуться негативному экологическому влиянию на бытовом уровне. При этом 5-12% респондентов предположительно объединяются с другими в целях предотвращения этих угроз для всего общества, народа. 70% были абсолютно уверены, что этого они делать не будут. Соответственно, в среднем лишь 20% остаются «в раздумье», будут ли они что-то предпринимать, объединяться с другими, чтобы снизить эту угрозу для народа, страны или нет».1 «Декларируется опора только на себя, семью, ближайшее окружение…Почти 50% респондентов подыскивают средства зашиты внутри малой группы (обсуждают с близкими), а 30% считают, что даже семья, близкое окружение не смогут предоставить им средств защиты, адекватных угрожающим им опасностям…».2 Восприятие терроризма у студентов весьма абстрактное, не персонифицированное, в высказываниях отсутствует указание на конкретных террористов, нет имен, террористические группы, организации не идентифицируются. Все это создает условия для весьма расширительного представления угроз, побуждает искать вокруг потенциального врага, сеет подозрительность и недоверие к окружающим («теперь люди стали более подозрительны, в том числе и я»3). «В условиях дефицита солидарности растет потребность в появлении символического общего врага, что позволило бы соединить людей хотя бы на символическом уровне», -считает Б.Кагарлицкий.4 . Не укрепляет чувство солидарности перед угрозами существованию и телевизионное восприятие событий («не зря по телевизору почти каждый день говорят о терроризме»1). Студенты верят средствам массовой информации: «ведь все показывали в новостях, там не может быть лжи»2. Теракт в США 11 сентября 2001 г. смотрели по телевизору, будто фильм ужасов («создавалось впечатление, что «операторы» заранее знали о предстоящем событии, снято было прямо как в кино – одновременно, с нескольких сторон…»3), возникала ассоциация с фильмами о второй мировой войне. Это еще один пример, как телевизионная картинка способна создавать идентификацию. Телевидение создает и эффект привыкания («когда такие вещи происходят каждый день, и, сидя каждый день перед телевизором, становишься свидетелем очередного взрыва или захвата заложников, то это воспринимается уже не так, как раньше. Я считаю, что если человек говорит, что он переживал над событиями Норд-Оста, он обманывает себя. Ведь человек так устроен, что пока с ним это не произойдет…, то он не будет воспринимать это как шок»4). Наблюдается удивительно легкий переход от эмоционального состояния к обычному, отвлеченному («вот здесь уже много эмоций, хоть и Беслан далеко от меня. Почему дети? Что они сделали? Детьми легче управлять. Сразу вспоминаешь свое детство, школу… и думаешь, что эти дети могут последний раз видеть солнечный свет, жизнь вообще. Я не могу вспомнить, что делала в этот момент, скорее всего, делала домашнее задание, готовилась к следующему дню, в общем, обычная жизнь»5). Присутствует у студентов и «спортивный» интерес (а что было бы, если…): «когда я слышу о различных терактах, мне почему-то хочется оказаться на месте тех людей и посмотреть, что бы я делала, случись со мной такое, но не с моей семьей. Такие же чувства вызывают у меня различные наводнения»1; «глядя на все происходящее, я не могла себе представить, что сделала бы я в такой ситуации, смогла бы пожертвовать своей жизнью, чтобы спасти детей. Или бы убежала, как сделали многие»2. Студенты понимают, что такой поток трагических событий, даже больше сообщения о них, лишь усиливают общественную апатию («после такого количества трагических событий, которым уже несть числа, жизни других людей тебя уже не волнуют, хотя и думаешь, в чем же они виноваты»3). «Зритель брюзжать – брюзжит, но сплачиваться с такими же недовольными, как он, напрямую, в деле не хочет. – пишет по этому поводу социолог Б.Дубин, - Проще сплачиваться через телевизор, через то, что далеко и нас не касается. Позитивно кооперироваться с другими никогда не было советской традицией, а сейчас ее еще меньше… Это не Испания, в которой после теракта на железной дороге вышли около 1 млн человек, начиная с короля и включая представителей всех властей. Более того, митинги за рубежом в связи с Бесланом, были более массовыми, чем в России, хотя Россия была потрясена терактом… У нас между эмоциональной реакцией и прямым действием связи нет. А поскольку реакция в действие не переходит, она удерживается в течение нескольких дней и забывается… На это и рассчитывает власть, когда предпочитает не засвечиваться, потом подставлять третьих-четвертых лиц в качестве виновников, заматывать все следы происшедшего. Люди это видят, понимают, что реально повлиять ни на что не могут. Это вызывает раздражение, но его вытесняют, остается апатия»4. Чем сильнее действовала пропаганда, тем сильнее подогревалось чувство незащищенности., тем больше неприятие «антипутинских выпадов». «В условиях страха общественные связи ослабевают, усиливается прямая и психологическая зависимость людей от государственных структур, взаимная подозрительность. – пишет Б.Кагарлицкий, - В результате государство заинтересовано не в искоренении терроризма, а в его постоянном развитии (другое дело, что этот процесс, как и любой другой, может стать неконтролируемым и выйти за заранее отведенные ему пределы)»1. Чем больше страха и тревоги, тем сильнее конформизм, проявляемый россиянами. Студенты здесь не исключение. «Сегодня у нас в стране около 30% населения – это люди с пограничным психическим состоянием, вызванным утратой прежнего положения в обществе и неспособностью адаптироваться к изменившимся социальным условиям. У этих людей подобного рода объявления могут вызвать неадекватную реакцию и даже в редких случаях послужить причиной развития острого психоза. А есть категория граждан, которых подобные объявления раздражают. Это раздражение связано с ощущением, что на тебя перекладывают заботы, которые должна нести власть. Такой гражданин считает, что власть должна обеспечивать его безопасность, а не заставлять его смотреть по сторонам и в каждом подозревать врага. Совершенно бессмысленны подобные объявления и с точки зрения психологии поведения террористов. Заметьте, они не повторяются в сценариях терактов». – считает Л.Виноградова, исполнительный директор Независимой психиатрической ассоциации России2. Интересно, как воспринимал ребенок антитеррористическую пропаганду в России: «В 1995 г. я поступил в кадетский класс…тем самым обрек себя на шестилетнее внушение мысли о том, что терроризм рядом и надо быть готовым ко всему. Постоянные тренировки на случай терроризма подогревали мое чувство незащищенности… Я начал боятся того, что это может произойти и в России и даже в нашем городе. Конечно, я никому об этом не говорил и тем более не разговаривал об этом со взрослыми, потому что подросток, озадаченный проблемой мирового терроризма, это, мягко говоря, странно»1. С другой стороны, становящиеся достоянием гласности благодаря СМИ факты коррупции в армии, особенно в Чечне, усиливают пацифистские настроения на фоне «постоянного чувства не понимания и невозможности осознать до конца всю эту ситуацию»2. Резко критическое отношение у студентов к российской власти. Студенты не снимают ответственность с правительства, отмечая такие проявления, из-за которых стали возможны эти события: коррупция, халатность, утрата бдительности, карьеризм чиновников. Политические события безусловные лидеры по количеству упоминаний, что свидетельствует о предельной политизированности жизни. Восприятие политизируется и по отношению к целому ряду событий, выделенных в иные разделы (например, спорт, история). Однако у студентов наибольший интерес проявляется к личностям конкретных политиков, чем собственно к политике, прежде всего к политическим лидерам, от которых зависит развитие страны, а особенно морально-психологическое состояние авторов биографий. Это не удивительно, так как в связи с выборами политического лидера в обществе усиливаются ожидания серьезных перемен, тем более когда предлагается избрать человека, до сих пор неизвестного («когда я впервые увидела по телевизору В.В.Путина, то поначалу он мне не понравился. У моих знакомых и друзей он тоже не вызывал доверия, и это понятно, ведь никто о нем ничего не знал»3). На детском восприятии прежде всего отражаются настроения родителей, поэтому неспроста многие студенты отметили, что выборы и все что с ними связано, впервые вызвали у них интерес к политике («до этого момента я не вникал в процессы политической жизни моей Родины, меня не волновали законы, принимаемые в моей стране. Из-за этого я и не помню, принимались ли они в то время вообще»1). Вспоминая первые выборы президента с участием В.В.Путина, студенты пытались не осмыслить значение этого исторического факта для страны, а сосредоточились на своих переживаниях, страхах в связи с ними. Об этом говорят особые слова, передающие их ощущения: «облегчение», «смятение и растерянность», «появилась надежда», «все мы удивились», «негодование», «как-то даже необычно», «мне показалось, что страна осталась без защиты, что-то ушло, и если кто-то не встанет на защиту России, то все рухнет», «шокирующее впечатление». А личность президента Путина вызывала следующие оценки: « симпатия», «гордость», «любоваться им доставляло мне удовольствие», «доверие», «уважение», «все страхи были напрасны», «правильная кандидатура», «его немного смешные черты лица напоминали обезьянку, что делало его еще милее – он мне очень понравился», «ответственный», «решительный и уравновешенный», «идеал мужчины». Детское восприятие выборов (значимо, какой подарок они получат за свое участие), подчеркивается значимость участия в них, торжественность обстановки, ответственность, ощущение себя гражданином России. Политика – прежде всего личность лидера страны, наделяемого прежде всего некими человеческими качествами, а не сфера принятия государственных решений (лишь два упоминания законов: о запрете употребления пива в общественных местах и о монетизации льгот. В одном высказывании дается рационально осмысленная оценка именно политике, а не личности президента («я сама, будучи коренным жителем деревни, знаю, до чего опустились села и районы. Этот вопрос меня очень волнует, потому что на моих глазах разрушается моя родная деревня. Не хватает работы, из-за безысходности многие спасаются пьянством. Когда правительство поймет, что улучшение состояния страны надо начинать именно с деревни, которая кормит все население, будет уже поздно»1). В общероссийском иссследовании «далее следует группа угроз, связанных с проблемами социальной и экономической адаптации: низкий уровень жизни (28%), безработица (27%), инфляция (14%), экономический кризис, экономический упадок (12%)»2 Вместе с тем студенты демонстрируют сравнительно высокую адаптируемость («что бы ни придумало наше правительство, мы все это перенесем, адаптируемся. Теперь, мне кажется, любое нововведение приживется»3). Об этом свидетельствуют данные соцопросов: «максимальное количество «защищенных» можно обнаружить среди наиболее молодых в возрасте до 20 лет, где общий уровень страха наиболее низкий, что вполне естественно. В следующих двух группах (20 - 29 и 30 - 39 лет) общий уровень тревожности примерно одинаков – 52%...Молодое поколение достаточно толерантно и открыто миру. Его волнуют глобальные, экологические, демографические проблемы. И слабую тревогу вызывают такие проблемы, как сионизм, исламский фундаментализм, преобладание людей с другим цветом кожи, это скорее беспокоит людей старшего поколения (50 – старше 60 лет). Бездуховность общества, природные катаклизмы, снижение рождаемости вызывает одинаковую тревогу у людей всех поколений»4. Например, по отношению к монетизации льгот, вызвавшей в стране всплеск социального протеста пожилых людей, проявился не свойственный молодежи консерватизм («честно говоря, я не понимаю: зачем это все? Зачем менять что-то? Ведь люди привыкли и какие – то новые внедрения в их обыденную жизнь могут быть восприняты ими в штыки. Неужели мало других проблем, требующих решения?.. А эти демонстрации людей по поводу того, чтобы им вернули льготы, наталкивают на мысль, а стоило ли вообще изменять что-либо?»1), конформизм ( «тяжело размышлять о чем-то и принимать какие-то решения над тем, чем ломало голову не один десяток людей, далеко не глупых…… Конечно, хочется ни о чем не думать, и просто плыть по течению, соглашаясь с мнением остальных, может быть более сильных, чем ты…»2). Оценки экономических преобразований весьма противоречивы. С одной стороны, кажущееся изобилие, удивление от размеров гипер- и супермаркетов, готовность жить в кредит, «как в Америке», принятие капитализма и частной собственности («люди… осознали защиту своих имущественных прав»3), с другой, понимание что это благосостояние не для всех («хоть и кажется, что все это делается только для нас, на самом деле, это далеко не так»4), страх утратить достигнутый достаток и ожидание от государства подвоха (ваучеризация, к примеру, воспринимается не иначе как «сплошной обман»5) и угрозы благосостоянию, особенно из-за дефолта 1998 г. («я не хочу, чтобы повторились те же события, иначе я просто не смогу доучиться»6); недоверие к людям, особенно из-за деятельности финансовых пирамид («я поняла, что в сущности каждый сам за себя в этом мире, что материальные ценности становятся выше морали, принятых норм поведения и сострадания. Что на каждом шагу нужно быть внимательным, к людям нужно присматриваться, что желание других помочь тебе в чем-либо не всегда бывает искренним. Я стала чуточку мудрее и циничнее. К людям стала относиться с осторожностью, а иногда даже с недоверием»1). Интересно, как студенты пытаются понять суть таких экономических явлений, как инфляция, деноминация. Им на помощь приходит жизненный опыт. Свое мнение они высказывают, сопоставляя стоимость шоколадок и количество «Киндер-сюрпризов», которое можно было приобрести до и после рассматриваемых событий. В результате «это новшество совершенно не понравилось»2, «стало шоком»3, «очень тяжело было привыкать к новым ценам»4, вместе с тем возникло осознание, что «деньги начали приобретать ценность, и, может быть, наша страна приобретет более высокий статус, нежели сейчас»5. На примере дефолта 1998 г. студенты описывают, как адаптируется население, какие стратегии выбирает («не держать свои финансовые средства в денежных знаках своей страны»6, «стали экономно жить»7, «меньше выезжать в город на своей машине»8, «отказаться от тех вещей, к которым мы привыкли»9). Студентам свойственно ощущение скорости и глобальности свершившихся перемен, быстрая адаптация к техническим новшествам: «сначала «ныряем» во все эти новшества с головой, а потом они становятся просто необходимостью»10. На глазах одного поколения происходит переход от восхищения редким, «сверхъестественным», доступным немногим, «только деловым людям» к массовому, привычному, обыденному использованию, расширяющему представления о возможностях применения новых технологий. Студенты отмечают такие их «плюсы»: экономия времени, скорость движения, сокращение пространств, невозможно не потеряться в лабиринтах ПГСХА, источники информации, которые в состоянии заменить преподавателя. К «минусам» студенты отнесли: зависимость, игрушка, заменитель общения, разрушение традиций предков, понимание, что никакой компьютер не может заменить друга, желание не сползать с дивана. «Третий тип страхов связан с масштабными проблемами и кризисными ситуациями, неподконтрольными человеку и часто нашему государству, основную часть которых составляют природные и военные катаклизмы: экологические бедствия и катастрофы (12%), военная угроза со стороны других государств (10%), аварии и катастрофы на транспорте, производстве (8%), межнациональные конфликты (7%)»1. В нашем исследовании катастрофы и природные катаклизмы делят с экономическими проблемами 3-4 места. Они нашли отражение в каждой четвертой работе. Рубеж двух веков и тысячелетий усилил апокалиптические настроения. В связи с наступлением нового тысячелетия студенты вспомнили частые разговоры о конце света, солнечном затмении. Надежда, что со старым тысячелетием уйдет самое страшное, появится «шанс начать все по-новому», сменяется ощущением, «что самое страшное еще впереди». Студенты напрямую связывают учащение природных катаклизмов и катастроф с отношением человека к природе, но, в первую очередь, с отношениями между людьми. Цунами не случайное явление, а «своеобразный ответ природы на действия людей», предупреждение им., что «нужно беречь не только природу, но и ее детей»2. Из всех катастроф и природных катаклизмов почти половину откликов получила трагедия подводной лодки «Курск». Гибель подводников с «Курска» воспринимается как личная трагедия, как будто это произошло с близкими людьми. Пишущие силой своего воображения пытаются представить чувства и переживания людей, оказавшихся на грани жизни и смерти. Некоторые попытались представить себя на месте подводников («мне стало больно за тех людей – я хотела разделить их участь»1). Студентов одолевают страх и чувство беззащитности и в то же время любопытство, что ощущает человек в пограничной жизненной ситуации, рационально это осмыслить. Вместе с тем напрашивается вывод, что телевидение, откуда авторы черпали в основном информацию о происшедшем, оказалось способным лишь потрясти воображение, с помощью картинки создать идентификацию зрителей с людьми, переживающими личную трагедию, но эта идентификация скорее носит иррациональный характер, как будто действие разворачивается не в реальной жизни, а в кино. Многие до сих пор отмечают, что не понимают, почему произошла трагедия, кто виноват, почему не спасли подводников. Это лишний раз подтверждает, что телевидение способно вызывать глубокие чувства, но очень часто уводит от рационального понимания происшедшего, оставляя зрителей без ответа на вполне логичные вопросы. Не находя ответы, люди начинают сами домысливать («видимо, у кого-то были дела более важные, чем «Курск»2; «казалось, переживает и стенает, молится за этих мальчишек вся страна, кроме Путина»3: «тогда придумали тысячи причин, чтобы ничего не делать»4). Вместе с тем в рассуждениях студентов четко присутствует указание на главных виновников трагедии – государство, чиновников («мне лично, когда сообщили, что в живых уже никого не осталось, было стыдно за наше правительство»1; «у сегодняшней власти нет силы воли и стремления, чтобы задуматься над внутренними социальными проблемами»2). Трагедия на «Курске» вызвала у студентов обостренное чувство горечи из-за слабости государства («если вдруг случится такое со мной или моими родственниками, государство не сможет оказать мне помощь»3; «жаль, что она (жизнь –А.Ч.) зависит и от беспечности и от малодушия наших чиновников»4), национальное унижение («русские спасатели в течение нескольких дней пытались открыть подводную лодку, но так и не сумели. А когда все-таки приняли помощь иностранных спасателей, они открыли ее за несколько часов»5). Вместе с тем, идентификация, создаваемая телевидением не прочна и недолговечна («впрочем, сейчас это неважно, что было, то было, назад ничего не вернуть»6, «спустя два месяца у нас на уроке истории учитель попросил написать маленькое сочинение на тему: «Что бы я сделал, если бы все мог?». Тогда все написали, в основном, что бы все исполнилось, о чем мечтаешь. И лишь один написал всего одно предложение: «Если бы я все мог, я бы предотвратил трагедию подводной лодки «Курск»7). «Социолог Ю. Левада писал о «зрительской демократии» - обществе телезрителей, которые свою социальную и политическую жизнь, Россию как некое целое видят только на экране… А поскольку реакция в действие не переходит, она удерживается в течение нескольких дней и забывается. Остаются какая-то тупая боль, непонятный страх, как после «Курска». Тогда у людей было очень сильное отождествление себя с людьми, замкнутыми в пространстве и оставшимся погибать. Видимо, россияне здесь притчу о самих себе увидели. Эти чувства прошли».1 О том же, в сущности, пишет режиссер Илья Хржановский: «Мы сегодня очень закрыты. Научились дистанцироваться, готовы сопереживать… комфортно. Не тратиться. Не хотим, чтобы в нас «попали». Сильные эмоции готовы испытывать, а сильные чувства – нет. Сильное чувство может изменить нашу жизнь. Оно ведет, тащит. А эмоция, даже мощная, - всего лишь экстремальный спорт, выброс адреналина»2. Вот реальное подтверждение мнений социолога и режиссера устами студента: «Я каждый день смотрю новости, но уже через несколько дней я забываю, что смотрела и лишь некоторые события остаются в душе, те, которые вызывают хоть какие-то эмоции…- пишет одна студентка.- Первая мысль: «опять в Москве ЧП», «Аква-парка больше не будет» и лишь спустя некоторое время понимаешь, что погибли люди. Почему жизнь дарит такие «сюрпризы» людям: копили деньги, единственный раз сходили в парк и… хорошо, если выжили после этого. Я ничем не могу помочь, лишь посочувствовать, но… потом приходит другая мысль, что не всем людям по карману ходить в аква-парк и, может лучше сидеть дома…»3. В исследовании В.А.Ивановой и В.Н. Шубкина «падение авторитета России в мире упомянули в качестве одной из наиболее тревожных тенденций лишь 4% россиян, угрозу распада страны – 5%. Всего 3% респондентов обеспокоены распространением национализма и национальной нетерпимости. По 2% опрошенных среди наиболее опасных для страны явлений назвали атеизм, безверие и утрату самобытности, культурных традиций».4 Наш анализ социальных автобиографий подтверждает и эти выводы социологов. Вот как, к примеру студенты описали свои детские ощущения от распада СССР. Вообще студенты, хотя родившиеся еще в Советском Союзе, не высказывают сожалений по поводу его распада, Россия однозначно воспринимается ими как Родина («почему-то тогда мне показалось, что страна осталась без защиты, что-то ушло, и если кто-то не встанет на защиту России, то все рухнет. Вообще, эпоха Ельцина со всеми ее плюсами и минусам, не дала разрушить страну, хотя и потрепала ее»1). Процесс распада государства воспринимался как некая игра. Самыми значимыми последствиями для детского сознания стали рост цен на мороженное, невозможность навестить родственников, расставание с другом. Со временем глубоко личностное восприятие сменяется более отрешенным («а после жизнь пошла своим чередом»2), объективистским (в качестве последствий уже называются: потеря территории, ослабление государственных границ, внешний долг). Интересно восприятие ребенком, выросшего в советском Казахстане, России как заграницы уже после распада СССР. Прошло примерно 10 лет и родной город воспринимается теперь как чужой, а Казахстан как «эта страна», куда можно попасть только по заграничному паспорту. Это говорит о том, как быстро у детей происходит процесс смены национально-государственной идентификации, насколько она не прочна. Государство не воспринимается как живой организм, потому и распад воспринимается как освобождение («ну отделились, нам без них легче будет прожить»3). Отголоском такого восприятия можно считать единственную оценку факта образования Пермского края: «С одной стороны, наша область будет больше (и значит, заметнее), округ богат полезными ископаемыми (большой плюс к благосостоянию края). Но с другой стороны, деньги из бюджета будут уходить не только на нашу область, но и на округ, довольно бедный». 4 Вместе с тем, уже тогда в детском сознании безотчетно формировалось предчувствие новой войны («будет новая война, может быть, через 50 лет, но будет»1) Фактически этим ощущением молодежь живет уже более 15 лет. Причем, в равной мере страшит перспектива и гражданской войны, и внешнего нападения. Несмотря на схожесть ситуации, осознание общей угрозы терроризма высказывается мысль о возможном военном столкновении США и России («пусть даже через войну и насилие, но Россия должна устоять под натиском Америки»2). Добавляли тревогу уже известные рассказы о сталинских репрессиях: «в то время танки для меня ассоциировались с войной, о которой я знала больше, чем о политической ситуации в стране»3. Авторы статьи «Массовая тревожность россиян как препятствие интеграции общества» отмечают: «Отчасти усилению социального пессимизма способствует опыт исторического прошлого. К примеру, необоснованно высокий уровень беспокойства сохраняется у россиян по отношению к угрозе голода, репрессий, массовых чисток, захвата власти экстремистами. Однако негативный текущий опыт генерирует, пожалуй, существенно больше страхов, чем прошлый»4. Неудивительно, что осмысливая современные кровавые конфликты, студенты зачастую протвопоставляют им гибель людей во время Великой Отечественной войны. Сравнение оказывается не в пользу первых. Несмотря на яростные дискуссии последних лет, попытки официально пересмотреть значение Великой Отечественной войны, молодежь не поддается этой пропаганде. Отношение к Великой Победе остается трепетным и глубоко личным. Это как раз тот случай, когда решающим оказывается не влияние вторичных агентов социализации (школа вуз, СМИ), а отношение к событию родителей, дедушки – участника войны. В противопоставлении Великой Отечественной войны (несмотря на огромное число жертв) кровавым конфликтам сегодняшнего дня выражается острая потребность молодых гордиться за свою страну, преодолеть униженное состояние, тоска по утраченному патриотическому чувству. Вот почему последние годы существования СССР, проводившаяся тогда «перестройка» никаких, кроме тягостных воспоминаний не оставили. Исключение составили первомайскиие демонстрации. Но и Первомай тогда воспринимался как праздник не сколько государственный (про атрибуты государственного праздника: «всякие» значки с портретом Ленина, «какие-то» транспаранты с изображением «предводителей» партии студенты пишут мимоходом), сколько семейный. Потому подробно описываются семейные приготовления к празднику, а сама демонстрация видится с папиных плеч («чувство единения, всеобщего восторга ощущается очень полно!»1). Взгляд же на перестройку – это взгляд из очереди за хлебом и за разговорами родителей: «тяжело маленькому человеку оказаться в толпе больших людей»2. Все это мешало насладиться детством: игрушками, мультиками. Отмечается самогоноварение, рост цен, «бардак в обществе», «смута». Отождествление социализма с дефицитом продуктов, «коммунизм казался адом»3. Ни о каких свободах, принесенных перестройкой студенты и не вспоминают. И если даже и говорят о позитивных изменениях в сфере прав человека, то относят их скорее к более позднему, уже к постсоветскому периоду. Национально-государственная идентификация студентов в наибольшей степени проявилась самых неполитических частях социальных автобиографий: событиях в спорте, искусстве, религии, науке (27 событий упомянуты в 104 работах). В том же духе описываются события, в которых проявляется отношение к отечественной истории. Так, например, открытие памятника Татищеву в Перми, факты вандализма над памятниками старины дали повод высказать беспокойство незнанием сокурсниками истории родного города, негативными оценками прошлого нашей страны, привычкой «издеваться» над собственной историей: «мы просто не имеем права говорить что-либо плохое о том, где мы лично не присутствовали»1. Среди этих событий наибольшее число тех, которые вызывают у студентов положительные эмоции. К таковым студенты отнесли победы российских спортсменов, удачные выступления на конкурсе Евровидения наших певцов, признание за рубежом отечественных фильмов, присуждение Нобелевской премии российкому ученому, приезд патриарха Русской православной церкви в район. Эффект достигается за счет зрелищности благодаря опять же телевидению. Так, с его помощью создается картинка, передающая «единодушное выражение чувств большого количества людей», что вызывает чувства сопричастности к событию и человеку, даже если известно только, что этот человек Папа Римский. Или, например, после фильма А.Невзорова «Чистилище» войну в Чечне, по мнению автора - студента, стали воспринимать «не как то, чем можно гордиться, когда страна защищает свою независимость... а как нечто позорное»2. Через музыку и литературу возрождается утраченное чувство, знакомое по «беззаботному детству», что «все-таки жизнь прекрасна»3. Для студентов кино, литература, музыка это возможность погрузиться в иную реальность, в «сказочный мир», в котором не надо ни о чем не думать и не беспокоиться, можно отвлечься от проблем, утолить жажду в чудесах, понять некие Знаки Судьбы, иметь машину времени, чтобы вернуться к событиям, которые можно исправить. Остро переживается потребность ощущать, что судьба человека в его собственных руках, верить в его способность самостоятельно изменить жизнь к лучшему, понять свое место в этой жизни («я считаю, что на протяжении всей истории России студенты играли огромную роль. Сейчас они тоже должны стать двигателем, активной частью общества, которая смогла бы изменить мир к лучшему»1). Силами искусства и средств массовой коммуникации формируется представление о герое нашего времени, представляющем референтные по отношению к студентам группы. Так, певец М.Круг воспринимается не иначе как «отец» для молодежи. Но наибольший след в памяти студентов оставили телевизионные образы ведущего В.Листьева и актера С.Бодрова-младшего. О том, как телевидение способно творить легенду можно судить по тому, какими характеристиками наделили студенты В.Листьева: умный, заботящийся о других; хороший человек, автор многих общественных начинаний; замечательный; он мог много сделать для России; одаренный; создал много полезных телевизионных передач, в том числе для детей; такой прекрасный журналист; вел интересные передачи; он был очень честным и справедливым журналистом и кому-то, наверно, перешел дорогу; был знаменит на всю страну; никогда не боялся говорить о проблемах народа, он отстаивал у политиков голос простых людей, которые не могли высказывать в открытую тем, кто наверху, что не нравится и надо изменить; он всегда говорил правду и не боялся ни президента, ни депутатов, никого; был хорошим журналистом и знал, что и как преподнести публике; журналист-реформатор, благодаря которому наше телевидение сделало огромный шаг на пути к прогрессу; журналист–ведущий, который в сложное для страны время призывал людей задумываться, и, наконец, журналист-друг, заставляющий улыбаться!!! был вхож в каждый дом российских людей, пусть даже через экран телевидения, привнося исключительный позитив и уверенность в светлое будущее страны. Это то, что нужно было людям в непростые 90-е; он был одним из любимых моих телеведущих. А вот характеристики другой ставшей легендарной личности – С.Бодрова-младшего: его заслуги неоценимы; о нем будут помнить; такой уникальный человек; у него внешность и ум были в полной гармонии, что в нашей жизни крайне редко. Поэтому гибель кумиров воспринимается и переживается, как потеря близкого человека («трагедия перевернула всю мою жизнь, заставив задуматься, засомневаться, меня одолевали вопросы о справедливости, человеческой жестокости, роли личности в развитии страны. И даже, сложно сейчас это себе представить, но остро встал вопрос о Боге. Я сомневалась. То, что раньше казалось мне непреложной истиной, дало трещину. «А есть ли Бог?». «Если Бог есть, почему он забирает лучших?»1). Ранняя смерть кумиров невольно подвела некоторых авторов к мысли, что в этом есть некая закономерность («в нашей жизни выживают наглые, подхалимы, не уважающие человеческую жизнь «люди», а умные, заботящиеся о других погибают»2; «у меня в тот день сложился такой вывод, что чем человек умнее, талантливее, грамотнее в каких-то делах, то он обречен на раннюю смерть»1). Глубоким пессимизмом веет от таких обобщений: «теперь жизнь человека не бесценна»; «честных людей в мире становится все меньше и меньше: их просто убирают, или же они сами боятся, или они становятся «такими же», мерзкими личностями, для которых на первом месте стоят не справедливость и честь, а деньги и слава»2. Постоянное присутствие экранной смерти лишь укрепляет неуверенность в завтрашнем дне («сейчас по прошествии времени я четче стала сознавать цену жизни, стараюсь не растрачиваться по мелочам, живу каждым мгновением этой и так короткой жизни. Кто знает, что предопределено судьбой, быть может, это однажды завтра никогда не наступит. Так что надо жить сегодняшним днем, как можно ярче, надо успеть оставить свой след в жизни»3). Вновь, как и о время просмотра по телевидению реальных террористических актов и сцен насилия, возникает эффект привыкания к картине смерти («теперь же, когда поднимают эту тему или случается убийство известного человека, это просто не вызывает во мне ничего, так как привыкаешь к жестокости окружающего мира, в то же время пытаешься убедить себя, что с тобой этого не произойдет, твоей семьи это не коснется»4). Проблема национально-государственной идентификации вновь встает перед студентами при описании событий, в которых проявляется, по мнению авторов, предвзятое отношение к России как государству и россиянам как его гражданам. Им студенты прежде всего готовы объяснять и поражения российских спортсменов, и второе место Алсу на Евровидении. Кажется, что в спорте продолжается «холодная война» («несправедливость к нашим – ненависть к другим»1). Вместе с тем, практически в каждом отклике присутствуют слова «Россия», «наша страна», «наша команда», «честь страны», «мы лучшие!», «знай наших!» и т.п. Студенты высказывают уверенность, что именно благодаря спортивным достижениям стране удастся «вернуть былую славу», заставить с собой «считаться как с государством». Студенты отмечают чрезмерную политизированность спортивных состязаний, в первую очередь олимпиад, которая, по их мнению, зачастую мешает российским спортсменам выступить успешно. Победы российских спортсменов способны вызывать патриотический подъем (после победы российской сборной по футболу над французами «долгое время мы с друзьями, играя в футбол, не называли себя: Рональдо, Зидан, Бэкхем, а называли: Титов, Бесчастных, Мостовой, Карпин»2), а поражения российских спортсменов - деструктивные реакции («когда Россия проиграла, болельщики Москвы начали крушить все на своем пути, я почему-то былы рада, мне было совсем не жалко эту Москву»3). «Проблема незащищенности перед опасностями и угрозами имеет немаловажное значение в формировании вектора направленности социальных процессов и общей системы ценностных ориентаций социума. Страх является одновременно причиной и следствием определенного социального поведения или отношения индивида, групп или обществ к событиям, вызывающим у них чувство опасности. Достижение высокого уровня безопасности стимулирует общество к развитию и совершенствованию, к движению по пути прогресса, а незащищенность отдельных социальных групп или общества в целом тормозит любой социальный процесс и переводит население в режим выживания».4 Наше исследование показало, что несмотря присущую молодежи адаптируемость и обучаемость в новых социальных условиях, чувство незащищенности продолжает превалировать. Депривация важнейшей человеческой потребности – в безопасности, препятствует реализации в полной мере потребностей более высокого - социального порядка, прежде всего в принадлежности к определенной общности и идентификации с ней. |