Произведения поэтов и писателей разных стран для детей 6-7 лет Содержание Поэзия Л. Станчев. «Осенняя гамма»
|
|
 Скачать 1.63 Mb.
|
|
– Я могу быть один, – сказал он. Старый некоторое время держал его на прицеле своих удивительных глаз, затем чуть мягче спросил: – Ты тот самый малыш, который плакал, оставшись без матери? Бемби смутился, но сразу овладел собой: – Да, это я. Старый смотрел на него молча, но Бемби почудилась ласка в глубине его взгляда. – Ты выбранил меня тогда, старый вождь! – воскликнул он порывисто. – Ведь я боялся оставаться один. А теперь я не боюсь больше! Старый смотрел все так же испытующе, но Бемби показалось, что он чуть приметно улыбнулся. – Старый вождь, – осмелев, сказал Бемби, – что случилось сегодня? Кто такой этот Он, о котором все говорят?.. – Бемби осекся под взглядом старого, сверкнувшим темным огнем. Старый смотрел мимо Бемби, вдаль, затем медленно проговорил: – Умей слушать, умей чуять, умей смотреть. Умей сам познавать жизнь. – Он поднял венчанную голову. – Будь счастлив. – И, не прибавив ни слова, исчез… Бемби остался один, ему снова взгрустнулось, но тут в ушах его прозвучали прощальные слова старого вождя: "Будь счастлив!.." И незнакомое чувство гордости вошло ему в душу. Да, жизнь трудна и полна опасностей, но что бы ни ждало его впереди, он не боится жизни. Бемби не спеша углубился в лес…Со старого дуба, преграждавшего выход на поляну, медленно кружась, слетел лист. И с других деревьев то раздумчиво-плавно, то стремительно ввинчиваясь в воздух, облетали красные, желтые, в мрамористых разводах листья. День за днем, день за днем… Высоко над остальными ветвями, достигая чуть ли не середины поляны, простирался могучий сук старого дуба. На самом его конце, чуть покачиваясь на ослабевших черенках, два листка вели тихий разговор. – Как все изменилось! – сказал один лист другому. – Да, – подтвердил другой. – Многие ушли сегодня ночью. Кажется, мы последние остались на нашем суку. – Никто не ведает, когда придет к нему конец, – сказал первый. – Помнишь, еще было тепло и ясно светило солнышко, и вдруг порыв ветра или хлест ливня нежданно-негаданно приносили гибель многим из нас, молодым и крепким. Разве знаешь, близок ли, далек ли твой конец? – Сейчас солнце светит так редко, – вздохнул второй. – И свет его не прибавляет сил. – Правда ли, – сказал первый, – правда ли, что, когда мы опадем, наше место займут другие листья, а за ними еще другие, и так без конца? – Правда, – прошептал второй лист. – Но не стоит думать об этом, это выше нашего понимания. – И от этого становится так грустно… – добавил первый. Они помолчали, затем первый, словно про себя, сказал: – Но почему же мы должны опасть? Другой спросил: – А что будет с нами, когда мы опадем? – Мы окажемся внизу. – А что там, внизу? – Не знаю, – отвечал первый. – Одни говорят одно, другие – другое. Разве узнаешь, где правда? Они вновь помолчали, затем второй спросил: – А там, внизу, мы будем что-нибудь чувствовать, сознавать? – Кто может это сказать? Ни один не вернулся оттуда… И снова наступило молчание. Затем первый лист с нежностью сказал: – Не грусти так. Ты весь трепещешь. – Ах, нет! Я только чуть-чуть подрагиваю. Но ведь не чувствуешь себя так прочно, как прежде… – Оставим этот разговор, – сказал первый лист. – Что ж… оставим. Но о чем же нам тогда говорить? Он умолк, затем проговорил тихо: – И наш черед близок… Чей же раньше наступит черед?.. – Не будем об этом, – сказал первый лист. – Давай лучше вспомним, как хорошо, как удивительно хорошо было нам раньше! Помнишь, как грело солнце, как бурлили в нас соки жизни? Помнишь? А живительная роса в утренние часы? А мягкие, чудесные ночи?.. – Сейчас ночи ужасны, – заметил второй. – И длятся бесконечно. – Мы не должны жаловаться, – сказал первый лист, – ведь мы всех пережили. – Я правда очень изменился? – жалобно спросил второй лист. – Нисколько! – убежденно сказал первый. – Ты нисколько не изменился. Это я пожелтел и сморщился, а ты – ты все такой же красавец. – Ах, оставь! – прервал первый. – Нет, правда! – пылко воскликнул второй. – Ты красив, как в первый день. А маленькие желтые прожилочки, еле-еле приметные, очень тебе идут. Уж поверь мне! – Спасибо тебе, – растроганно прошептал второй. – Я тебе не верю… не совсем верю… Но спасибо за твою доброту. Ты всегда был так добр ко мне! Я только сейчас понял, какой ты добрый. – Замолчи! – сказал первый и замолчал сам, потому что боль его была слишком сильна. Так, в молчании, прошли часы. Порыв мокрого ветра просквозил лес. – Ах, вот оно!.. – проговорил второй лист. – Я… – Он потерял голос и, мягко оторвавшись от сука, полетел вниз. Настала зима…Мир неузнаваемо изменился. И нелегко было Бемби приспособиться к этому изменившемуся миру. На смену прежнему богатству пришла нищета. Бемби считал чем-то само собой разумеющимся, что его окружали избыток и довольство, что он никогда не знал недостатка в еде, что спал он в прекрасной, убранной зеленью хижине и разгуливал в красивой, гладенькой красной шубке. Но теперь все стало по-иному… Правда, перемена шла исподволь и поначалу даже радовала Бемби. Он с удовольствием наблюдал, как густой белый туман, по утрам окутывающий поляну, медленно таял с первыми лучами солнца и уносился в чуть голубеющее рассветное небо. Ему нравился иней, заботливо украшавший своей колючей бахромкой все веточки и травинки. С острым волнением прислушивался Бемби к реву своих могучих родичей, северных богатырей. Весь лес содрогался от громовых кличей высокородных. Сладкий трепет охватывал сердце Бемби. "Как все огромно, величественно у высокородных! – думал он. – Их короны – под стать развесистым деревьям, их голоса могут поспорить с громом". Заслышав очередной клич, он замирал в недвижности. Властное желание звучало в том кличе, неистовая тоска, гневное, гордое нетерпение. И в какой-то момент страх охватывал Бемби. Против воли, эти голоса подавляли его. И хотя он гордился своей благородной родней, их недоступность вызывала в нем раздражение. Он чувствовал себя оскорбленным, униженным, сам не отдавая себе отчета почему. Нет, он никогда не станет искать с ними близости. Когда же миновала пора любви высокородных, и замолк громовый раскат их призывов, Бемби стал примечать и другие вещи. Бродя ночью по лесу или лежа в своей хижине, он слышал неумолчный шорох опадающих листьев. Шуршало, шелестело, потрескивало во всех уголках леса. Нежный серебристый звон беспрестанно изливался с верхушек деревьев на землю. Было удивительно приятно слышать его, просыпаясь, и так хорошо было засыпать под это таинственное, чудесное перешептывание! Теперь листва покрывала всю землю и при каждом шаге громко хрускала. Весело было расшвыривать ее ногами в разные стороны. Листва шелестела: "Ш-ш-ш-ш!" – нежно, светло, серебристо. Чуткий шорох листвы был не только приятен – он приносил немалую пользу. В эти дни не к чему стало напрягать чутье и слух. Зачем внюхиваться, вслушиваться, если листва издалека предупреждает о всяком подозрительном движении в лесу. "Ш-ш-ш! – сухо и звонко шуршат опавшие листья. – Попробуй кто подкрасться незамеченным!" Но вот зарядил дождь. С раннего утра и до позднего вечера лил он не переставая; всю ночь напролет шумел и шумел он до самого утра и после короткой передышки вновь принимался лить с освеженной силой. Воздух был пропитан влагой, во всем лесу не осталось ни одного сухого местечка. При каждой попытке ущипнуть травку рот мгновенно наполнялся водой, и стоило лишь слегка потеребить кустик, чтоб потоки воды залили глаза и нос. Теперь Бемби изведал, как мучительно день и ночь находиться во власти студеных потоков воды. Он, правда, еще не мерз по-настоящему, но он тосковал по теплу и жалко трясся в своей насквозь промокшей шубке. Листва уж больше не шуршала. Она лежала на земле, мягкая и тяжелая, спрессованная дождем и потерявшая свою чуткость. А затем задул северный ветер, и Бемби узнал, что такое мороз. Как ни прижимайся к матери, ничто не защитит тебя от стужи. Прежде так приятно было лежать в тесноте хижины, чувствуя живое материнское тепло с одного бока, но сейчас это тепло не сообщалось телу, пронизанному ледяной ознобью. Ветер дул денно и нощно. Казалось, в бешеной злобе хочет он вырвать с корнем лес и унести его прочь или, растрепав в воздухе, уничтожить. Деревья скрипели в могучем противоборстве, они стойко сопротивлялись яростному натиску. Слышался их стонущий треск, слышались громкие выстрелы лопавшихся сучьев, слышался яростный грохот сломленного ствола большого дерева и горестный всхлип, вырвавшийся из всех ран его разбитого, умирающего тела. Затем не стало слышно ничего, кроме ветра: его угрюмый вой заглушил все остальные звуки. Тут-то и пришла нужда. Ветер и дождь чисто сделали свое дело. Ни одного листочка не сохранилось на кустах и деревьях. Лесные исполины стояли нагие, обобранные и жалобно простирали к небу свои голые коричневые ветви-руки. Трава на лужайке пожухла и стала такой низенькой, будто вросла назад в землю. Голой и бесприютной выглядела хижина. С тех пор как исчезли ее зеленые стены, там уже нельзя было чувствовать себя так надежно, как прежде, к тому же со всех сторон пронзительно дуло… Однажды утром молоденькая сорока летела над лужайкой. Что-то белое, прохладное упало ей на глаза светлой и легкой вуалькой, еще и еще, и вот мириады белых мягких сверкающих хлопьев зареяли вокруг нее. Сорока захлопала крыльями и взмыла вверх. Тщетно. Мягкие, прохладные хлопья слепили ей глаза и здесь. Она еще набрала высоту. – Не трудись понапрасну, дорогая! – крикнула ей ворона, летевшая в том же направлении. – Вам не уйти от этих хлопьев. Это снег. – Снег? – удивленно повторила сорока, борясь с метелью. – Ну да, – сказала ворона. – Сейчас зима, и это снег. – Простите, – сказала сорока, – я только в мае вышла из гнезда. Я не знаю, что такое зима. – Бывает, – заметила ворона. – Но ничего, вы еще узнаете!.. "Раз это снег, – подумала сорока, – мне лучше присесть". И она опустилась на ветку ольхи. Ворона полетела дальше. Бемби вначале обрадовался снегу. Когда падали белые звездочки, воздух становился тих и мягок, а простор казался обновленным и радостным. Стоило проглянуть солнышку, как белое покрывало земли загоралось яркими блестками; оно так сияло и сверкало, что болели глаза. Но вскоре Бемби перестал радоваться снегу. Приходилось долго разгребать его, чтобы отыскать хоть несколько травинок. Сухой снег больно кололся, и надо было внимательно следить за тем, чтобы не поранить ноги. С Гобо так и случилось. Но Гобо вообще был такой беспомощный, за ним нужен был глаз да глаз… Теперь они почти все время проводили вместе. Тетя Энна что ни день приходила в гости со своими ребятами. В их кругу появилась и Марена, юная девушка, почти ребенок. Но кто действительно умел оживлять беседу, так это старая тетя Неттла. Она была личностью крайне своеобразной и обо всем имела особое мнение. – Нет, – говорила она, – детьми я сыта по горло. С меня довольно этих шуток. – Но почему? – спрашивала Фалина. – Разве это шутки? И тетя Неттла, притворяясь рассерженной, отвечала резко: – Да, и притом злые… Все были крайне предупредительны друг к другу. Сидя в кругу, взрослые вели нескончаемые разговоры. Это очень расширяло ребячий кругозор. Иногда к ним присоединялся то один, то другой из принцев. Вначале это вызывало некоторую натянутость, потому что дети робели, но затем они привыкли, и беседы обрели прежнюю непринужденность. Бемби восхищался принцем Ронно, очень видным господином, а молодого, прекрасного собой Каруса он любил самозабвенно. Они сбросили свои короны, и Бемби с любопытством рассматривал обозначившиеся на головах принцев округлые блестящие бугорки, усеянные черными точками. Это выглядело так изысканно! Было необычайно интересно, когда принцы рассказывали о себе. У Ронно на левой ноге бугрился толстый, заросший мехом нарост. Ронно немного прихрамывал на левую нору и находил нужным время от времени указывать на этот свой недостаток. – Вы, конечно, заметили, что я прихрамываю? Все спешили уверить его, что это совсем не заметно. Ронно только того и хотелось. Но хромота его и в самом деле была еле приметна. – Да, – начинал Ронно, – я спасся лишь чудом… И Ронно рассказывал, как Он застал его однажды врасплох и метнул в него огонь. Но Он попал только в ногу. Треснула кость, боль была нестерпимая. Превозмогая боль, Ронно кинулся бежать на трех ногах. Он бежал все дальше и дальше, без передышки, потому что чувствовал, что его преследуют. Он бежал до наступления темноты и только тогда дал себе отдых. А наутро он снова пустился в бегство. Почувствовав себя, наконец, в безопасности, он схоронился в укромном тайнике и здесь терпеливо ждал, пока не затянулась рана. Лишь тогда покинул он свое убежище, и весь лес признал его героем. Он, правда, прихрамывает, но ведь это почти незаметно. Так ему, во всяком случае, кажется… О чем бы ни говорили во время этих вечерних сборищ, кончалось все разговором о Нем. О том, как ужасен Его облик – никто не смеет взглянуть Ему в лицо, – о возбуждающем, едком за-пахе, который Он несет с собой. Бемби тоже мог бы кое-что порассказать об этом, но он был слишком хорошо воспитан, чтобы вмешиваться в беседу взрослых. Этот загадочный запах имеет тысячи оттенков, и все же его узнаешь мгновенно по тому ужасу, который он несет в себе. Говорили о том, что для ходьбы Он пользуется только двумя ногами, и поражались удивительной силе и ловкости Его рук. Но тетя Неттла придерживалась особого мнения: – По-моему, в этом нет ничего особенного. Белочка делает передними лапками все, что ей нужно, и любая маленькая мышка проделывает такие же фокусы. – Она победоносно откинула голову. – Ого! – дружно вскричали остальные и дали понять тете Неттле, что это совсем не одно и то же. Но тетя Неттла не сдавалась. – А сокол? – воскликнула она. – А сарыч? А сова? У них всего-то по две ноги, и, когда им надо чего-нибудь взять – так, кажется, это у них называется, – они преспокойно стоят на одной-единственной ноге, а действуют другой. Это куда труднее, и Ему нипочем так не сделать! Тетя Неттла отнюдь не была склонна чему-либо удивляться в Нем: она ненавидела его от всего сердца. – Он отвратителен! – говорила она и твердо стояла на том. Ей и не думали возражать – едва ли кто из присутствующих находил Его симпатичным. Дело запуталось, когда речь зашла о том, что у Него есть еще и третья рука. – Старая басня! – отрезала тетя Неттла. – Никогда я этому не поверю! – Да? – вмешался Ронно. – А скажите на милость, чем же Он раздробил мне ногу? – Это твое дело, дорогой мой, – беззаботно ответила тетя Неттла, – мне-то Он ничего не раздробил. Тетя Энна сказала: – Я многое повидала на своем веку и думаю, что разговоры о третьей руке не лишены основания. Юный Карус заметил вежливо: – Я присоединяюсь к вам. Дело в том, что я знаком с одной вороной… Карус замялся и обвел взглядом присутствующих: не смеются ли над ним; но, увидев внимание на лицах слушателей, успокоился и продолжал: – Ворона чрезвычайно сведуща… Я позволю себе это заметить, удивительно сведуща. И она говорит, что Он в самом деле пользуется третьей рукой, хотя и не всегда. Третья рука, говорит ворона, очень злая. Она не растет у Него из тела, как две другие, Он носит ее за плечом. Ворона утверждает, что всегда может заранее сказать, опасен Он или нет. Если Он приходит без третьей руки, Его нечего опасаться… Тетя Неттла засмеялась: – Твоя ворона чрезвычайно глупа, дорогой Карус, можешь мне поверить. Будь у нее хоть какой-то умишко, она бы знала, что Он всегда опасен. Но с ней не согласились. Мать Бемби сказала: – Все же среди Них попадаются и такие, что не опасны. Это как-то сразу чувствуется. – Ах, вот что! – усмехнулась тетя Неттла. – И, конечно, ты спокойно ждешь, когда Он приблизится, чтоб сказать ему: добрый вечер! – Нет, – мягко ответила мать, – я все-таки убегаю… Нежданно Фалина воскликнула: – Нужно всегда удирать! Все засмеялись. Но постепенно веселье, вызванное выходкой Фалины, стихло. Оленям казалось, будто что-то мрачное, давяще-душное нависло над ними. Ведь как ни называй это – третьей ли рукой или как-то иначе, – гибель не заговоришь словом. Немногие сталкивались с Ним вплотную, большинство знало о Его повадках лишь понаслышке. Вот Он стоит вдалеке, недвижно, и вдруг что-то такое происходит, раздается громкий треск, подобный удару грома, вылетает огонь. Это чья-то смерть. Олени тесно прижались друг к другу, всей слабостью сердца ощущая ту темную власть, которая безраздельно господствовала над ними. Жадно внимали они рассказам, полным ужаса и крови. События недавних дней перемежались с преданиями далекой старины, ибо Он был всегда и всегда нес с собой смерть, и каждый невольно думал, чем бы умилостивить Его, как избежать Его роковой власти. – Как же так получается, – сказал вдруг Карус, – что Он убивает на расстоянии? – А ты бы спросил свою умную ворону, – усмехнулась тетя Неттла. – Я уж спрашивал, она сама не знает… – Кстати, Он убивает и ворон на деревьях, когда захочет, – заметил Ронно. – И фазанов в воздухе, – вставила тетя Энна. Мать Бемби сказала: – Он швыряет свою руку. Так мне говорила моя бабушка. – Да? – усомнилась тетя Неттла. – А что же это такое, что так громко хлопает? – Когда Он бросает свою руку, – пояснила мать Бемби, – вспыхивает огонь и ударяет гром. Он весь состоит из огня. – Простите, – сказал Ронно, – то, что Он весь из огня, конечно, верно, но насчет руки вы заблуждаетесь. Рукой нельзя нанести такую рану, какую вы видите. Это, скорее, зуб. Он мечет в нас зуб. Понимаете – зуб, это многое объясняет. Мы же знаем, что бывают смертельные укусы. Юный Карус глубоко вздохнул: – Он никогда не перестанет нас преследовать. Тогда заговорила Марена, девушка, почти ребенок: – Говорят, в один прекрасный день Он придет к нам и будет так же добр, как мы. Он будет с нами играть. Весь лес станет счастливым, наступит всеобщее примирение. – Нет уж! – со смехом воскликнула тетя Неттла. – Пускай лучше Он будет сам по себе, а нас оставит в покое. Тетя Энна сказала: – Но… так тоже нельзя говорить… – Почему же? – возразила тетя Неттла. – Я Ему ни на грош не верю. Помилуйте! С тех пор как мы себя помним, Он убивает нас: наших сестер, братьев, матерей. С тех пор как существует мир, нет для нас покоя. Он убивает нас всегда, когда увидит, а мы должны с Ним мириться? Какая все это чепуха! Марена обвела всех большими глазами, источающими спокойный, ясный свет: – Всеобщее примирение – не чепуха, оно должно когда-нибудь наступить. Тетя Неттла отвернулась. – Пойду-ка, поищу чего-нибудь поесть, – сказала она ворчливо и покинула общество. Зима продолжалась. Порой непогода стихала – ненадолго опять валил снег, наметывая огромные, непролазные сугробы. Когда же пригревало солнце, снег подтаивал. Ночью его прихватывало морозом, на поверхности застывала тонкая ледяная корочка. Стоило поскользнуться, и корочка трескалась, острые ее края больно ранили нежные суставы ног. Последние дни стоял трескучий мороз. Ядреный, звенящий воздух был чист и прозрачен. Но в притихшем, будто очарованном, лесу вершились страшные, кровавые дела. Ворона напала на маленького больного сына зайца и заклевала его насмерть. Долго звучал в лесу его тонкий, страдающий голосок. Друг-приятель заяц находился в это время в пути, и, когда до него дошло печальное известие, он едва не лишился рассудка. В другой раз куница разорвала белочке горло. Белочка вырвалась из ее цепких когтей, взобралась на дерево и, как одержимая, стала кататься по ветвям. Иногда она вдруг садилась, в отчаянии подымала передние лапки, обхватывала бедную свою голову, и красная кровь струилась по белой грудке. Внезапно она сжалась, хрустнули сучья, и белочка упала в снег. Тотчас к тушке слетелись голодные сороки и принялись за свое мрачное пиршество. А вскоре после этого лиса разорвала красивого, сильного фазана, которого любил и уважал весь лес. Весть о его гибели разнеслась далеко окрест, вызвав всеобщее сожаление и горячее сочувствие к безутешной вдове. Лиса выкопала фазана из-под снега, где он перемогал зиму в полной уверенности, что он надежно укрыт. Теперь уж никто не мог считать себя в безопасности, коль такое случалось средь бела дня. Нужда, которой не предвиделось конца, породила ожесточение и грубость. Нужда усыпляла совесть, пресекала добрые побуждения, разрушала хорошие обычаи, убивала жалость. – Даже не верится, что когда-нибудь будет лучше! – вздыхала мать Бемби. И тетя Энна вздыхала тоже: – Не верится, что когда-нибудь было лучше. – О нет! – возражала Марена, задумчиво глядя в какую-то ей одной ведомую даль. – Я постоянно думаю о том, как хорошо было прежде… – Послушайте, – обратилась тетя Неттла к тете Энне, кивнув на Гобо. – Что это ваш мальчик дрожит? Он всегда так дрожит? – К сожалению, да, – огорченно сказала тетя Энна. – Уже с давних пор. – О! – сказала тетя Неттла со своей обычной прямотой. – Будь он моим ребенком, я бы сильно опасалась, что он не дотянет до весны. С Гобо в самом деле обстояло неважно. Он был такой хрупкий – куда слабее Бемби и Фалины и сильно отстал от них в росте. Теперь ему с каждым днем становилось все хуже. Гобо не мог добывать пищу из-под снега; это причиняло ему боль. И он совсем обессилел от голода, холода и лишений. Он беспрерывно дрожал и стал ко всему безучастен. Тетя Неттла подошла к Гобо и дружелюбно толкнула его. – Ну, не вешать нос! Это вредно и совсем не идет маленькому принцу! – Она отвернулась, чтобы скрыть волнение. |